В больнице был объявлен перекур.
Главврач, чудак решил палаты обойти.
Больные в ней устроили - конкур.
Где, гость, застревал на пол пути.

Гуляют по небу упрямые грачи.
Разлита по желудкам соль и водка.
Селёдки запах, камфора, врачи.
Горит , «Вороняя слободка».

Варвара Птибурдукова была счастлива. Сидя за круглым столом, она обводила взором свое
хозяйство. В комнате Птибурдуковых стояло много мебели, так что свободного места почти
не было. Но и той площади, которая оставалась, было достаточно для счастья. Лампа
посылала свет за окно, где, как дамская брошь, дрожала маленькая зеленая ветка. На столе
лежали печенье, конфеты и маринованный судак в круглой железной коробочке. Штепсельный
чайник собрал на своей кривой поверхности весь уют птибурдуковского гнезда. В нем
отражались и кровать, и белые занавески, и ночная тумбочка. Отражался и сам Птибурдуков,
сидевший напротив жены в синей пижаме со шнурками. Он тоже был счастлив. Пропуская
сквозь усы папиросный дым, он выпиливал лобзиком из фанеры игрушечный дачный нужник.

Работа была кропотливая. Необходимо было выпилить стенки, наложить косую крышку,
устроить внутреннее оборудование, застеклить окошечко и приделать к дверям
микроскопический крючок. Птибурдуков работал со страстью; он считал выпиливание по
дереву лучшим отдыхом.

Окончив работу, инженер радостно засмеялся, похлопал жену по толстой теплой спине и
придвинул к себе коробочку с судаком.

Но в эту минуту послышался сильный стук в дверь, мигнула лампа, и чайник сдвинулся с
проволочной подставки.

Кто бы это так поздно? - молвил Птибурдуков, открывая дверь.

На лестнице стоял Васисуалий Лоханкин-- Он по самую бороду был завернут в белое
марсельское одеяло, из-под которого виднелись волосатые ноги. К груди он прижимал книгу
«Мужчина и женщина», толстую и раззолоченную, как икона. Глаза Васисуалия блуждали.

Милости просим, - ошеломленно сказал инженер, делая шаг назад. - Варвара, что это?

Я к вам пришел навеки поселиться, - ответил Лоханкин гробовым ямбом, - надеюсь я
найти у вас приют.

Как-приют? - сказал Птибурдуков багровея. - Что вам угодно, Васисуалий Андреевич?
На площадку выбежала Варвара,

Сашук! Посмотри, он голый! - закричала она, - Что случилось, Васисуалий? Да войди
же, войдите.

Лоханкин переступил порог босыми ногами и, бормоча:

«Несчастье, несчастье», начал метаться по комнате. Концом одеяла он сразу смахнул на пол
тонкую столярную работу Птибурдукова. Инженер отошел в угол, чувствуя, что ничего
хорошего уже не предвидится.

Какое несчастье? - допытывалась Варвара. - Почему ты в одном одеяле?

Я к вам пришел навеки поселиться, - повторил Лоханкин коровьим голосом.

Его желтая барабанная пятка выбивала по чистому восковому полу тревожную дробь.

Что ты ерунду мелешь? - набросилась Варвара на бывшего мужа. - Ступай домой и
проспись. Уходи отсюда! Иди, иди домой!

Уж дома нет, - сказал Васисуалий, продолжая дрожать. --

Сгорел до основанья. Пожар, пожар погнал меня сюда. Спасти успел я только одеяло и книгу
спас любимую притом. Но раз вы так со мной жестокосердны, уйду я прочь и прокляну
притом.

Васисуалий, горестно шатаясь, пошел к выходу. Но Варвара с мужем удержали его. Они
просили прощенья, говорили, что не разобрали сразу, в чем дело, и вообще захлопотали. На
свет были извлечены новый пиджачный костюм Птибурдукова, белье и ботинки.

Пока Лоханкин одевался, супруги совещались в коридоре.

Куда его устроить? - шептала Варвара. - Он не может у нас ночевать, у нас одна
комната.

Я тебе удивляюсь, - сказал добрый инженер, - у человека несчастье, а ты думаешь
только о своем благополучии.

Когда супруги вернулись в комнату, погорелец сидел за столом и прямо из железной
коробочки ел маринованную рыбу.

Кроме того, с полочки были сброшены два тома «Сопротивления материалов», и их место
заняла раззолоченная «Мужчина и женщина».

Неужели весь дом сгорел? - сочувственно спросил Птибурдуков. - Вот ужас!

А я думаю, что, может, так надо, - сказал Васисуалий, приканчивая хозяйский ужин,
- может быть, я выйду из пламени преобразившимся, а? Но он не преобразился.

Когда обо всем было переговорено, Птибурдуковы стали устраиваться на ночь. Васисуалию
постлали матрасик на том самом остатке площади, которого еще час назад было достаточно
для счастья. Окно закрыли, потушили свет, и в комнату вошла ночь.

Минут двадцать все лежали молча, время от времени ворочаясь и тяжело вздыхая. Потом с
полу донесся тягучий шепот Лоханкина:

Варвара! Варвара! Слушай, Варвара?

Чего тебе? - негодующе спросила бывшая жена.

Почему ты от меня ушла, Варвара? Не дождавшись ответа на этот принципиальный
вопрос, Васисуалий заныл:

Ты самка, Варвара! Ты волчица! Волчица ты, тебя я презираю...

Инженер недвижимо лежал в постели, задыхаясь от злости и сжимая кулаки.

«Воронья слободка» загорелась в двенадцать часов вечера, в то самое время, когда Остап
Бендер танцевал танго в пустой конторе, а молочные братья Балаганов и Паниковский
выходили из города, сгибаясь под тяжестью золотых гирь.

В длинной цепи приключений, которые предшествовали пожару в квартире номер три,
начальным звеном была ничья бабушка. Она, как известно, жгла на своей антресоли керосин,
так как не доверяла электричеству. После порки Васисуалия Андреевича в квартире давно
уже не происходило никаких интересных событий, и беспокойный ум камергера Митрича
томился от вынужденного безделья. Поразмыслив хорошенько о бабушкиных привычках, он
встревожился.

Сожжет, старая, всю квартиру! - бормотал он. - Ей что?

А у меня одна рояль, может быть, две тысячи стоит.

Придя к такому заключению, Митрич застраховал от огня все свое движимое имущество.
Теперь он мог быть спокоен и равнодушно глядел, как бабушка тащила к себе наверх большую
мутную бутыль с керосином, держа ее на руках, как ребенка.

Первым об осторожном поступке Митрича узнал гражданин Гигиенишвили и сейчас же
истолковал его по-своему. Он подступил к Митричу в коридоре и, схватив его за грудь,
угрожающе сказал:

Поджечь всю квартиру хочешь? Страховку получить хочешь?

Ты думаешь, Гигиенишвили дурак? Гигиенишвили все понимает.

И страстный квартирант в тот же день сам застраховался на большую сумму. При этом
известии ужас охватил всю «Воронью слободку». Люция Францевна Пферд прибежала на кухню с
вытаращенными глазами.

Они нас сожгут, эти негодяи. Вы как хотите, граждане, а я сейчас же иду
страховаться. Гореть все равно будем, хоть страховку получу. Я из-за них по миру идти не
желаю.

На другой день застраховалась вся квартира, за исключением Лоханкина и ничьей бабушки.
Лоханкин читал «Родину» и ничего не замечал, а бабушка не верила в страховку, как не
верила в электричество. Никита Пряхин принес домой страховой полис с сиреневой каемкой и
долго рассматривал на свет водяные знаки.

Это выходит, значит, государство навстречу идет? --

сказал он мрачно. - Оказывает жильцам помощь? Ну, спасибо!

Теперь, значит, как пожелаем, так и сделаем.

И, спрятав полис под рубаху, Пряхин удалился в свою комнату. Его слова вселили такой
страх, что в эту ночь в «Вороньей слободке» никто не спал. Дуня связывала вещи в узлы, а
остальные коечники разбрелись кочевать по знакомим. Днем все следили друг за другом и по
частям выносили имущество из дома.

Все было ясно. Дом был обречен. Он не мог не сгореть. И действительно, в двенадцать
часов ночи он запылал, подожженный сразу с шести концов.

Последним из дома, который уже наполнился самоварным дымом с прожилками огня, выскочил
Лоханкин, прикрываясь белым одеялом. Он изо всех сил кричал: «Пожар! Пожар! », хотя
никого не смог удивить этой новостью. Все жильцы «Вороньей слободки» были в сборе.
Пьяный Пряхин сидел на своем сундуке с коваными углами. Он бессмысленно глядел на
мерцающие окна, приговаривая:

«Как пожелаем, так и сделаем». Гигиенишвили брезгливо нюхал свои руки, которые отдавали
керосином, и каждый раз после этого вытирал их о штаны. Огненная пружина вырвалась из
форточки и, роняя искры, развернулась под деревянным карнизом. Лопнуло и со звоном
вывалилось первое стекло. Ничья бабушка страшно завыла.

Сорок лет стоял дом, - степенно разъяснял Митрич, расхаживая в толпе, - при всех
властях стоял, хороший был дом.

А при советской сгорел. Такой печальный факт, граждане.

Женская часть «Вороньей слободки» сплотилась в одну кучу и не сводила глаз с огня.
Орудийное пламя вырывалось уже из всех окон. Иногда огонь исчезал, и тогда потемневший
дом, казалось, отскакивал назад, как пушечное тело после выстрела. И снова красно-желтое
облако выносилось наружу, парадно освещая Лимонный переулок. Стало горячо. Возле дома
уже невозможно было стоять, и общество перекочевало на противоположный тротуар.

Один лишь Никита Пряхин дремал на сундучке посреди мостовой. Вдруг он вскочил, босой и
страшный.

Православные! - закричал он, раздирая на себе рубаху.

Граждане!

Он боком побежал прочь от огня, врезался в толпу и, выкликая непонятные слова, стал
показывать рукой на горящий дом. В толпе возник переполох.

Ребенка забыли, - уверенно сказала женщина в соломенной шляпе.

Никиту окружили. Он отпихивался руками и рвался к дому.

На кровати лежит! - исступленно кричал Пряхин. --

Пусти, говорю!

По его лицу катились огненные слезы. Он ударил по голове Гигиенишвили, который
преграждал ему дорогу, и бросился во двор. Через минуту он выбежал оттуда, неся
лестницу.

Остановите его! - закричала женщина в соломенной шляпе. - Он сгорит!

Уйди, говорю! - вопил Никита Пряхин, приставляя лестницу к стене и отталкивая
молодых людей из толпы, которые хватали его за ноги. - Не дам ей пропасть. Душа горит.

Он лягался ногами и лез вверх, к дымящемуся окну второго этажа.

Назад! - кричали из толпы. - Зачем полез? Сгоришь!

На кровати лежит! - продолжал выкликать Никита. --

Цельный гусь, четверть хлебного вина. Что ж, пропадать ей, православные граждане?

С неожиданным проворством Пряхин ухватился за оконный слив и мигом исчез, втянутый
внутрь воздушным насосом. Последние слова его были: «Как пожелаем, так и сделаем». В
переулке наступила тишина, прерванная колоколом и трубными сигналами пожарного обоза. Во
двор вбежали топорники в негнущихся брезентовых костюмах с широкими синими поясами.

Через минуту после того как Никита Пряхин совершил единственный за всю жизнь
героический поступок, от дома отделилось и грохнуло оземь горящее бревно. Крыша, треща,
разошлась и упала внутрь дома. К небу поднялся сияющий столб, словно бы из дома
выпустили ядро на луну.

Так погибла квартира номер три, известная больше под названием «Вороньей слободки».

Внезапно в переулке послышался звон копыт. В блеске пожара промчался на извозчике
инженер Талмудовский. На коленях у него лежал заклеенный ярлыками чемодан. Подскакивая
на сиденье, инженер наклонялся к извозчику и кричал:

Ноги моей здесь не будет при таком окладе жалованья!

Пошел скорей!

И тотчас же его жирная, освещенная огнями и пожарными факелами спина скрылась за
поворотом.

Всякий конец упомянутый в мессе,
Стоит забытых, простых эпиграмм.
Тот, что достался невинной принцессе.
Тот, что скрывался, не слал телеграмм.

§ All men die, but few men ever live. William Wallace.

Все мы читали эту книгу... Все помним эти бессмертные строки...
«Воронья слободка»:

Хотел так-то - "каммент" написать... Но - писалось долго...
И - решил оформить в отдельный пост.

Цитата:
"– Да вы поймите, – кипятилась Варвара, поднося к носу камергера газетный лист. – Вот статья. Видите? «Среди торосов и айсбергов».

– Айсберги! – говорил Митрич насмешливо. – Это мы понять можем. Десять лет как жизни нет. Все Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи. Верно Пряхин говорит. Отобрать – и все. Тем более, что вот и Люция Францевна подтверждает насчет закона.

– А вещи на лестницу выкинуть, к чертям собачьим! – грудным голосом. воскликнул бывший князь, а ныне трудящийся Востока, гражданин Гигиенишвили.

Варвару быстро заклевали, и она побежала жаловаться мужу.

– А может быть, так надо, – ответил муж, поднимая фараонскую бороду, – может, устами простого мужика Митрича говорит великая сермяжная правда. Вдумайся только в роль русской интеллигенции, в ее значение.

....
И покуда его пороли, покуда Дуня конфузливо смеялась, а бабушка покрикивала с антресолей: «Так его, болезного, так его, родименького», - Васисуалий Андреевич сосредоточенно думал о значении русской интеллигенции и о том, что Галилей тоже потерпел за правду.
" (с)

Там ещё - много чего понаписано... Но - просто копия из "укро-новостей"!!!...
И ещё, что заметил, - копия нашего "соё"...

КМК...
Кто обидится, что "включён" или, наоборот, "не включён" - добро пожаловать - обоссать меня в камментах...)))

"– Айсберги! Все Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи." - blagin_anton

"Будет, будет, - сказал Никита Пряхин, приближаясь к Лоханкину. - Все тебе будет. Кофе тебе будет, какава. Ложись! - закричал он вдруг, дохнув на Васисуалия не то водкой, не то скипидаром... - У всех мамочка! - наставительно сказал Никита, прижимая Лоханкина коленом." - pohuy

"В молчании стояла здесь Люция Францевна Пферд
- Свет надо было тушить,- сурово ответила гражданка Пферд." - freken_magda

"Он по самую бороду был завернут в белое марсельское одеяло, из-под которого виднелись волосатые ноги. К груди он прижимал книгу «Мужчина и женщина», толстую и раззолоченную, как икона" - pyka_npu3paka

"устами простого мужика Митрича говорит" - robin_god

"Варвара Птибурдукова была счастлива. Сидя за круглым столом, она обводила взором свое хозяйство." - ЛиситцЪ Йа

"Я к вам пришел навеки поселиться, - ответил Лоханкин гробовым ямбом, - надеюсь я найти у вас приют!" - alanwitjas

Посмотри, он голый! - закричала она. - Что случилось, Васисуалий? Да войди же, войдите! - anelenis

"- Я тебе удивляюсь, - сказал добрый инженер, - у человека несчастье, а ты думаешь только о своем благополучии." - maysuryan

На кровати лежит! - Цельная бутылка хлебного вина! Что ж, пропадать ей, православные граждане? - dear_dr

"«Воронья слободка» загорелась в двенадцать часов вечера, в то самое время, когда Остап Бендер танцевал танго в пустой конторе, а молочные братья Балаганов и Паниковский выходили из города, сгибаясь под тяжестью золотых гирь." - fau_dva

"- А я думаю, что, может быть, так надо, - сказал Васисуалий, приканчивая хозяйский ужин, - может быть, я выйду из пламени преобразившимся?" - warlohz

"Вдумайся только в роль русской интеллигенции, в ее значение" - ognersan

"Поджечь всю квартиру хочешь? Страховку получить хочешь? Ты думаешь, Гигиенишвили дурак? Гигиенишвили все понимает!" - sllan

"В длинной цепи приключений, которые предшествовали пожару в квартире номер три, первым звеном была ничья бабушка. Она, как известно, жгла на своей антресоли керосин, так как не доверяла электричеству." -

Часть 2. Два комбинатора

Глава 21. Конец «Вороньей слободки»

Варвара Птибурдукова была счастлива. Сидя за круглым столом, она обводила взором свое хозяйство. В комнате Птибурдуковых стояло много мебели, так что свободного места почти не было. Но и той площади, которая оставалась, было достаточно для счастья. Лампа бросала свет за окно, где, как дамская брошь, дрожала маленькая зеленая веточка . На столе лежало печенье, конфеты и маринованный судак в круглой железной коробочке. Штепсельный чайник собрал на своей кривой поверхности весь уют птибурдуковского гнезда. В нем отражалась и кровать, и белые занавески, и ночная тумбочка. Отражался и сам Птибурдуков, сидевший напротив жены в синей пижаме со шнурками. Он тоже был счастлив. Пропуская сквозь усы папиросный дым, он выпиливал лобзиком из фанеры игрушечный дачный нужник. Работа была кропотливая. Необходимо было выпилить стенки, наложить косую крышу, устроить внутреннее оборудование, застеклить окошечко и приделать к двери микроскопический крючок. Птибурдуко в работал со страстью,он считал выпиливание по дереву лучшим отдыхом.

Закончив работу, инженер радостно засмеялся, похлопал жену по толстой,теплой спине и придвинул к себе коробочку с судаком. Но в эту минуту послышался сильный стук в дверь, мигнула лампа, и чайник сдвинулся с проволочной подставки.

Кто бы это так поздно? - молвил Птибурдуков, открывая дверь.

На лестнице стоял Васисуалий Лоханкин. Он по самую бороду был завернут в белое марсельское одеяло, из-под которого виднелись волосатые ноги. К груди он прижимал книгу «Мужчина и женщина», толстую и раззолоченную, как икона. Глаза Васисуалия блуждали.

Милости просим, - ошеломленно сказал инженер, делая шаг назад.- Варвара, что это?

Я к вам пришел навеки поселиться, - ответил Лоханкин гробовым ямбом, - надеюсь я найти у вас приют!

- Как приют ? - сказал Птибурдуков, багровея. - Что вам угодно, Васисуалий Андреевич?

На площадку выбежала Варвара.

Сашук! Посмотри, он голый! - закричала она. - Что случилось, Васисуалий? Да войди же, войдите!

Лоханкин переступил порог босыми ногами и, бормоча «несчастье , несчастье», начал метаться по комнате. Концом одеяла он сразу смахнул на пол тонкую столярную работу Птибурдукова. Инженер отошел в угол, чувствуя, что ничего хорошего уже не предвидится.

Какое несчастье? - допытывалась Варвара. - Почему ты в одном одеяле?

Я к вам пришел навеки поселиться!- повторил Лоханкин коровьим голосом. Его желтая барабанная пятка выбивала по чистому восковому полу тревожную дробь.

Что ты ерунду мелешь? - набросилась Варвара на бывшего мужа. - Ступай домой и проспись. Иди! Уйди отсюда! Иди, иди домой.

Уж дома нет, - сказал Васисуалий, продолжая дрожать, - сгорел до основанья!Пожар, пожар погнал меня сюда. Спасти успел я только одеяло и книгу спас любимую притом. Но раз вы так со мной жестокосерды , уйду я прочь и прокляну притом.

Васисуалий, горестно шатаясь, пошел к выходу. Но Варвара с мужем удержали его. Они просили прощения , говорили, что не разобрали сразу, в чем дело, и вообще захлопотали. На свет были извлечены новый пиджачный костюм Птибурдукова, белье и ботинки.

Пока Лоханкин одевался, супруги совещались в коридоре.

Куда его устроить? - шептала Варвара. - Он не может у нас ночевать, у нас одна комната!

Я тебе удивляюсь, - сказал добрый инженер, - у человека несчастье, а ты думаешь только о своем благополучии.

Когда супруги вернулись в комнату, погорелец сидел за столом и прямо из железной коробочки ел маринованную рыбу. Кроме того, с полочки были сброшены два тома «сопротивления материалов», и их место заняла раззолоченная «Мужчина и женщина».

Неужели весь дом сгорел? - сочувственно спросил Птибурдуков. - Вот ужас!

А я думаю, что, может быть , так надо, - сказал Васисуалий, приканчивая хозяйский ужин, - может быть , я выйду из пламени преобразившимся?

Но он не преобразился.

Когда обо всем было переговорено, Птибурдуковы стали устраиваться на ночь. Васисуалию постелили матрасик на том самом остатке площади, которого еще час назад было достаточно для счастья. Окно закрыли, потушили свет, и в комнате стало тепло и темно, как между ладонями . Минут двадцать все лежали молча, время от времени ворочаясь и тяжело вздыхая. Потом с пола донесся тягучий шепот Лоханкина:

Варвара! Варвара! Слушай, Варвара!

Чего тебе? - негодующе спросила бывшая жена.

Почему ты от меня ушла, Варвара? Не дождавшись ответа на этот принципиальный вопрос, Васисуалий заныл:

Ты самка, Варвара! Ты волчица! Волчица ты, тебя я презираю... Инженер недвижимо лежал в постели, задыхаясь от злости и сжимая кулаки.

«Воронья слободка» загорелась в двенадцать часов вечера, в то самое время, когда Остап Бендер танцевал танго в пустой конторе, а молочные братья Балаганов и Паниковский выходили из города, сгибаясь под тяжестью золотых гирь.

В длинной цепи приключений, которые предшествовали пожару в квартире номер три, первым звеном была ничья бабушка. Она, как известно, жгла на своей антресоли керосин, так как не доверяла электричеству. После порки Васисуалия Андреевича в квартире давно уже не происходило никаких интересных событий, и беспокойный ум камергера Митрича томился от вынужденного безделья. Поразмыслив хорошенько о бабушкиных привычках, он встревожился.

Сожжет, старая, всю квартиру,- бормотал он, - ей что, а у меня один рояль, может быть, две тысячи стоит.

Придя к такому заключению, Митрич застраховал от огня все свое движимое имущество. Теперь он мог быть спокоен и равнодушно глядел, как бабушка тащила к себе наверх большую,мутную бутыль с керосином, держа ее на руках, как ребенка. Первым об осторожном поступке Митрича узнал гражданин Гигиенишвили и сейчас же истолковал его по-своему. Он подступил к Митричу в коридоре и, схватив его за грудь, угрожающе сказал:

Поджечь всю квартиру хочешь? Страховку получить хочешь? Ты думаешь, Гигиенишвили дурак? Гигиенишвили все понимает!

И страстный квартирант в тот же день сам застраховался на большую сумму. При этом известии ужас охватил «Воронью слободку». Люция Францевна Пферд прибежала на кухню с вытаращенными глазами.

Они нас сожгут, эти негодяи!Вы как хотите, граждане, а я сейчас же иду страховаться!Гореть все равно будем, хоть страховку получу. Я из-за них по миру идти не желаю.

На другой день застраховалась вся квартира, за исключением Лоханкина и ничьей бабушки. Лоханкин читал «Родину» и ничего не замечал, а бабушка не верила в страховку, как не верила в электричество. Никита Пряхин принес домой страховой полис с сиреневой каемкой и долго рассматривал на свет водяные знаки.

Это выходит, значит, государство навстречу идет? - сказал он мрачно. - Оказывает жильцам помощь? Ну, спасибо.Теперь, значит, как пожелаем, так и сделаем!

И, спрятав полис под рубаху, Пряхин удалился в свою комнату. Его слова вселили такой страх, что в эту ночь в «Вороньей слободке» никто не спал. Дуня связывала вещи в узлы, а остальные коечники разбрелись ночевать по знакомым. Днем все следили друг за другом и по частям выносили имущество из дому.

Все было ясно. Дом был обречен. Он не мог не сгореть. И,действительно, в двенадцать часов ночи он запылал, подожженный сразу с шести концов.

Последним из дому , который уже наполнился самоварным дымом с прожилками огня, выскочил Лоханкин, прикрываясь белым одеялом. Он изо всех сил кричал « Пожар! Пожар!», хотя никого не смог удивить этой новостью. Все жильцы «Вороньей слободки» были в сборе. Пьяный Пряхин сидел на своем сундучке с коваными углами. Он бессмысленно глядел на мерцающие окна, приговаривая: «Как пожелаем, так и сделаем! » Гигиенишвили брезгливо нюхал свои руки, которые отдавали керосином, и каждый раз после этого вытирал их о штаны. Первая огненная пружина вырвалась из форточки и, роняя искры, развернулась под деревянным карнизом. Лопнуло и со звоном вывалилось первое стекло. Ничья бабушка страшно завыла.

Сорок лет стоял дом, - степенно разъяснял Митрич, расхаживая в толпе, - при всех властях стоял, хороший был дом. А при советской сгорел. Такой печальный факт, граждане!

Женская часть «Вороньей слободки» сплотилась в одну кучу и не сводила глаз с огня. Орудийное пламя вырывалось уже из всех окон. Иногда огонь исчезал, и тогда потемневший дом, казалось, отскакивал назад, как пушечное тело после выстрела. И снова красно-желтое облако выносилось из окон , парадно освещая Лимонный переулок. Стало горячо. Возле дома уже невозможно было стоять, и общество перекочевало на противоположный тротуар.

Один лишь Никита Пряхин дремал на сундучке посреди мостовой. Вдруг он вскочил, босой и страшный.

Православные! - закричал он, раздирая на себе рубаху. - Граждане! Он боком побежал прочь от огня, врезался в толпу и, выкликая непонятные

слова, стал показывать рукою на горящий дом. В толпе возник переполох.

Ребенка забыли!- уверенно сказала женщина в соломенной шляпе. Никиту окружили. Он отпихивался руками и рвался к дому.

На кровати лежит! - исступленно кричал Пряхин. - Пусти, говорю! По его лицу катились огненные слезы. Он ударил по голове Гигиенишвили, который преграждал ему дорогу, и бросился во двор. Через минуту он выбежал оттуда, неся лестницу.

Остановите его! - закричала женщина в соломенной шляпе. - Он сгорит!

Уйди, говорю! - вопил Никита Пряхин, приставляя лестницу к стене и отталкивая молодых людей из толпы, которые хватали его за ноги. - Не дам ей пропасть!Душа горит!

Он лягался ногами и лез вверх, к дымящемуся окну второго этажа.

Назад! - кричали из толпы. - Зачем полез? Сгоришь!

На кровати лежит! - продолжал выкликать Никита. - Цельная бутылка хлебного вина! Что ж, пропадать ей, православные граждане?

С неожиданным проворством Пряхин ухватился за оконный слив и мигом исчез, втянутый внутрь воздушным насосом. Последние слова его были: «Как пожелаем, так и сделаем». В переулке наступила тишина, прерванная колоколом и трубными сигналами пожарного обоза. Во двор вбежали топорники в негнущихся брезентовых костюмах с широкими синими поясами.

Через минуту после того как Никита Пряхин совершил единственный за всю свою жизнь героический поступок, от дома отделилось и грянуло оземь горящее бревно. Крыша, треща, разошлась и упала внутрь дома. К небу поднялся сияющий столб, словно бы из дома выпустили ядро на луну.

Так погибла квартира номер три, известная больше под названием «Вороньей слободки».

Внезапно в переулке послышался гром копыт. В блеске пожара промчался на извозчике инженер Талмудовский. На коленях у него лежал заклеенный ярлыками чемодан. Подскакивая на сиденье, инженер наклонялся к извозчику и кричал:

- На вокзал! Ноги моей здесь не будет при таком окладе жалования ! Пошел скорей!

И тотчас же его жирная, освещенная огнями и пожарными факелами спина скрылась за поворотом.

Глава двадцатая

«Под небом знойной Аргентины,

Где небо нежное так сине...»

Великий комбинатор танцевал танго. Его медальное лицо было повернуто в профиль. Он становился на одно колено, быстро подымался , поворачивался и, легонько переступая ногами, снова скользил вперед. Невидимые фрачные фалды разлетались при неожиданных поворотах. А мелодию уже перехватила пишущая машинка с турецким акцентом:

«...Гдэ нэбо южноэ так синэ,

Гдэ жэнщины, как на картинэ...»

И неуклюжий, видавший виды чугунный компостер глухо вздыхал о невозвратном времени:

«...Где женщины, как на картине,

Танцуют все танго».

Остап танцевал классическое провинциальное танго, которое исполняли в театрах миниатюр двадцать лет тому назад, когда бухгалтер Берлага носил свой первый костюм , Скумбриевич служил в канцелярии градоначальника, Полыхаев держал экзамен на первый гражданский чин, а зицпредседатель Фунт был еще бодрым семидесятилетним человеком и вместе с другими пикейными жилетами сидел в кафе «Флорида», обсуждая ужасный факт закрытия Дарданелл в связи с итало‑турецкой войной. И пикейные жилеты, в те времена еще румяные и гладкие, перебирали политических деятелей той эпохи. «Энвер‑бей – это голова! Юан‑Ши‑Кай – это голова! Пуришкевич – все‑таки тоже голова!» И уже тогда они утверждали, что «Бриан – это голова, потому что и тогда он был министром». Остап танцевал. Над его головой трещали пальмы и проносились цветные птички. Океанские пароходы терлись бортами о пристани Рио‑де‑Жанейро. Сметливые бразильские купчины на глазах у всех занимались кофейным демпингом, и в открытых ресторанах местные молодые люди развлекались спиртными напитками. – Командовать парадом буду я! – воскликнул великий комбинатор. Потушив свет, он вышел из конторы и кратчайшим путем направился на Малую Касательную улицу. Бледные циркульные ноги прожекторов раздвигались по небу, спускались вниз, внезапно срезали кусок дома, открывая балкон с фикусами или стеклянную арнаутскую галерею с остолбеневшей от неожиданности парочкой. Из‑за угла навстречу Остапу, раскачиваясь и стуча гусеничными лентами, выехали два маленьких танка с круглыми грибными шляпками. Кавалерист, нагнувшись с седла, расспрашивал прохожего, как ближе проехать к старому рынку. В одном месте Остапу преградила путь артиллерия. Он проскочил улицу в интервале между двумя батареями. В другом – милиционеры торопливо прибивали к воротам дома доску с черной надписью: «Газоубежище». Остап торопился. Его подгоняло аргентинское танго. Не обращая внимания на окружающее, он вошел в дом Корейко и постучал в знакомую дверь. – Кто там? – послышался голос подпольного миллионера. – Телеграмма, – ответил великий комбинатор, подмигнув в темноту. Дверь открылась, и он вошел, зацепившись папкой за дверной косяк. На рассвете далеко за городом сидели в овраге уполномоченный и курьер. Они пилили гири. Носы их были перепачканы чугунной пылью. Рядом с Паниковским лежала на траве манишка. Он ее снял – она мешала работать. Под гирями предусмотрительный нарушитель конвенции разостлал газетные листы , дабы ни одна пылинка драгоценного металла не пропала зря. Молочные братья изредка важно переглядывались и принимались пилить с новой силой. В утренней тишине слышалось только посвистывание сусликов и скрежетание нагревшихся ножовок. – Что такое, – сказал вдруг Балаганов, переставая работать, – три часа уже пилю, а оно все еще не золотое? Паниковский не ответил. Он уже все понял и последние полчаса водил ножовкой только для виду. – Ну‑с, попилим еще! – бодро сказал рыжеволосый Шура. – Конечно, надо пилить! – заметил Паниковский, стараясь оттянуть страшный час расплаты. Он закрыл лицо ладонью и сквозь растопыренные пальцы смотрел на мерно двигавшуюся широкую спину Балаганова. – Ничего не понимаю! – сказал Шура, допилив до конца и разнимая гирю на две яблочные половины. – Это не золото. – Пилите, пилите, – пролепетал Паниковский. Но Балаганов, держа в каждой руке по чугунному полушарию, стал медленно подходить к нарушителю конвенции. – Не подходите ко мне с этим железом! – завизжал Паниковский, отбегая в сторону. – Я вас презираю! Но тут Шура размахнулся и, застонав от натуги, метнул в интригана обломок гири. Услышав над своей головой свист снаряда, интриган лег на землю. Схватка уполномоченного с курьером была непродолжительна. Разозлившийся Балаганов сперва с наслаждением топтал ногами манишку, а потом приступил к ее собственнику. Нанося удары, Шура приговаривал: – Кто выдумал эти гири? Кто растратил казенные деньги? Кто Бендера ругал? Кроме того, первенец лейтенанта вспомнил о нарушении сухаревской конвенции, что обошлось Паниковскому в несколько лишних тумаков. – Вы мне ответите за манишку! – злобно кричал Паниковский, закрываясь локтями. – Имейте в виду, манишки я вам никогда не прощу! Теперь таких манишек нет в продаже!.. В заключение Балаганов отобрал у противника ветхий кошелечек с тридцатью восемью рублями. – Это за твой кефир, гадюка! – сказал он при этом. В город возвращались без радости. Впереди шел рассерженный Шура, а за ним, припадая на одну ножку и громко плача, тащился Паниковский. – Я бедный и несчастный старик! – всхлипывал он. – Вы мне ответите за манишку! Отдайте мне мои деньги! – Ты у меня получишь! – говорил Шура, не оглядываясь. – Все Бендеру скажу! Авантюрист!

Глава двадцать первая

Варвара Птибурдукова была счастлива. Сидя за круглым столом, она обводила взором свое хозяйство. В комна те Птибурдуковых стояло много мебели, так что свободного места почти не было. Но и той площади, которая оставалась, было достаточно для счастья. Лампа бросала свет за окно, где, как дамская брошь, дрожала маленькая зеленая веточка . На столе лежало печенье, конфеты и маринованный судак в круглой железной коробочке. Штепсельный чайник собрал на своей кривой поверхности весь уют птибурдуковского гнезда. В нем отражалась и кровать, и белые занавески, и ночная тумбочка. Отражался и сам Птибурдуков, сидевший напротив жены в синей пижаме со шнурками. Он тоже был счастлив. Пропуская сквозь усы папиросный дым, он выпиливал лобзиком из фанеры игрушечный дачный нужник. Работа была кропотливая. Необходимо было выпилить стенки, наложить косую крышу, устроить внутреннее оборудование, застеклить окошечко и приделать к двери микроскопический крючок. Птибурдуков работал со страстью, он считал выпиливание по дереву лучшим отдыхом. Закончив работу, инженер радостно засмеялся, похлопал жену по толстой, теплой спине и придвинул к себе коробочку с судаком. Но в эту минуту послышался сильный стук в дверь, мигнула лампа, и чайник сдвинулся с проволочной подставки.– Кто бы это так поздно? – молвил Птибурдуков, открывая дверь. На лестнице стоял Васисуалий Лоханкин. Он по самую бороду был завернут в белое марсельское одеяло, из‑под которого виднелись волосатые ноги. К груди он прижимал книгу «Мужчина и женщина», толстую и раззолоченную, как икона. Глаза Васисуалия блуждали. – Милости просим, – ошеломленно сказал инженер, делая шаг назад. – Варвара, что это? – Я к вам пришел навеки поселиться, – ответил Лоханкин гробовым ямбом, – надеюсь я найти у вас приют! – Как приют ? – сказал Птибурдуков, багровея. – Что вам угодно, Васисуалий Андреевич? На площадку выбежала Варвара. – Сашук! Посмотри, он голый! – закричала она. – Что случилось, Васисуалий? Да войди же, войдите! Лоханкин переступил порог босыми ногами и, бормоча «несчастье , несчастье», начал метаться по комнате. Концом одеяла он сразу смахнул на пол тонкую столярную работу Птибурдукова. Инженер отошел в угол, чувствуя, что ничего хорошего уже не предвидится. – Какое несчастье? – допытывалась Варвара. – Почему ты в одном одеяле? – Я к вам пришел навеки поселиться! – повторил Лоханкин коровьим голосом. Его желтая барабанная пятка выбивала по чистому восковому полу тревожную дробь. – Что ты ерунду мелешь? – набросилась Варвара на бывшего мужа. – Ступай домой и проспись. Иди! Уйди отсюда! Иди, иди домой. – Уж дома нет, – сказал Васисуалий, продолжая дрожать, – сгорел до основанья! Пожар, пожар погнал меня сюда. Спасти успел я только одеяло и книгу спас любимую притом. Но раз вы так со мной жестокосерды , уйду я прочь и прокляну притом. Васисуалий, горестно шатаясь, пошел к выходу. Но Варвара с мужем удержали его. Они просили прощения , говорили, что не разобрали сразу, в чем дело, и вообще захлопотали. На свет были извлечены новый пиджачный костюм Птибурдукова, белье и ботинки. Пока Лоханкин одевался, супруги совещались в коридоре. – Куда его устроить? – шептала Варвара. – Он не может у нас ночевать, у нас одна комната! – Я тебе удивляюсь, – сказал добрый инженер, – у человека несчастье, а ты думаешь только о своем благополучии. Когда супруги вернулись в комнату, погорелец сидел за столом и прямо из железной коробочки ел маринованную рыбу. Кроме того, с полочки были сброшены два тома «сопротивления материалов», и их место заняла раззолоченная «Мужчина и женщина». – Неужели весь дом сгорел? – сочувственно спросил Птибурдуков. – Вот ужас! – А я думаю, что, может быть , так надо, – сказал Васисуалий, приканчивая хозяйский ужин, – может быть , я выйду из пламени преобразившимся? Но он не преобразился. Когда обо всем было переговорено, Птибурдуковы стали устраиваться на ночь. Васисуалию постелили матрасик на том самом остатке площади, которого еще час назад было достаточно для счастья. Окно закрыли, потушили свет, и в комнате стало тепло и темно, как между ладонями . Минут двадцать все лежали молча, время от времени ворочаясь и тяжело вздыхая. Потом с пола донесся тягучий шепот Лоханкина: – Варвара! Варвара! Слушай, Варвара! – Чего тебе? – негодующе спросила бывшая жена. – Почему ты от меня ушла, Варвара? Не дождавшись ответа на этот принципиальный вопрос, Васисуалий заныл: – Ты самка, Варвара! Ты волчица! Волчица ты, тебя я презираю... Инженер недвижимо лежал в постели, задыхаясь от злости и сжимая кулаки. «Воронья слободка» загорелась в двенадцать часов вечера, в то самое время, когда Остап Бендер танцевал танго в пустой конторе, а молочные братья Балаганов и Паниковский выходили из города, сгибаясь под тяжестью золотых гирь. В длинной цепи приключений, которые предшествовали пожару в квартире номер три, первым звеном была ничья бабушка. Она, как известно, жгла на своей антресоли керосин, так как не доверяла электричеству. После порки Васисуалия Андреевича в квартире давно уже не происходило никаких интересных событий, и беспокойный ум камергера Митрича томился от вынужденного безделья. Поразмыслив хорошенько о бабушкиных привычках, он встревожился. – Сожжет, старая, всю квартиру, – бормотал он, – ей что, а у меня один рояль, может быть, две тысячи стоит. Придя к такому заключению, Митрич застраховал от огня все свое движимое имущество. Теперь он мог быть спокоен и равнодушно глядел, как бабушка тащила к себе наверх большую, мутную бутыль с керосином, держа ее на руках, как ребенка. Первым об осторожном поступке Митрича узнал гражданин Гигиенишвили и сейчас же истолковал его по‑своему. Он подступил к Митричу в коридоре и, схватив его за грудь, угрожающе сказал: – Поджечь всю квартиру хочешь? Страховку получить хочешь? Ты думаешь, Гигиенишвили дурак? Гигиенишвили все понимает! И страстный квартирант в тот же день сам застраховался на большую сумму. При этом известии ужас охватил «Воронью слободку». Люция Францевна Пферд прибежала на кухню с вытаращенными глазами. – Они нас сожгут, эти негодяи! Вы как хотите, граждане, а я сейчас же иду страховаться! Гореть все равно будем, хоть страховку получу. Я из‑за них по миру идти не желаю. На другой день застраховалась вся квартира, за исключением Лоханкина и ничьей бабушки. Лоханкин читал «Родину» и ничего не замечал, а бабушка не верила в страховку, как не верила в электричество. Никита Пряхин принес домой страховой полис с сиреневой каемкой и долго рассматривал на свет водяные знаки. – Это выходит, значит, государство навстречу идет? – сказал он мрачно. – Оказывает жильцам помощь? Ну, спасибо. Теперь, значит, как пожелаем, так и сделаем! И, спрятав полис под рубаху, Пряхин удалился в свою комнату. Его слова вселили такой страх, что в эту ночь в «Вороньей слободке» никто не спал. Дуня связывала вещи в узлы, а остальные коечники разбрелись ночевать по знакомым. Днем все следили друг за другом и по частям выносили имущество из дому. Все было ясно. Дом был обречен. Он не мог не сгореть. И, действительно, в двенадцать часов ночи он запылал, подожженный сразу с шести концов. Последним из дому , который уже наполнился самоварным дымом с прожилками огня, выскочил Лоханкин, прикрываясь белым одеялом. Он изо всех сил кричал « Пожар! Пожар!», хотя никого не смог удивить этой новостью. Все жильцы «Вороньей слободки» были в сборе. Пьяный Пряхин сидел на своем сундучке с коваными углами. Он бессмысленно глядел на мерцающие окна, приговаривая: «Как пожелаем, так и сделаем! » Гигиенишвили брезгливо нюхал свои руки, которые отдавали керосином, и каждый раз после этого вытирал их о штаны. Первая огненная пружина вырвалась из форточки и, роняя искры, развернулась под деревянным карнизом. Лопнуло и со звоном вывалилось первое стекло. Ничья бабушка страшно завыла. – Сорок лет стоял дом, – степенно разъяснял Митрич, расхаживая в толпе, – при всех властях стоял, хороший был дом. А при советской сгорел. Такой печальный факт, граждане! Женская часть «Вороньей слободки» сплотилась в одну кучу и не сводила глаз с огня. Орудийное пламя вырывалось уже из всех окон. Иногда огонь исчезал, и тогда потемневший дом, казалось, отскакивал назад, как пушечное тело после выстрела. И снова красно‑желтое облако выносилось из окон , парад–но освещая Лимонный переулок. Стало горячо. Возле дома уже невозможно было стоять, и общество перекочевало на противоположный тротуар. Один лишь Никита Пряхин дремал на сундучке посреди мостовой. Вдруг он вскочил, босой и страшный. – Православные! – закричал он, раздирая на себе рубаху. – Граждане! Он боком побежал прочь от огня, врезался в толпу и, выкликая непонятные слова, стал показывать рукою на горящий дом. В толпе возник переполох. – Ребенка забыли! – уверенно сказала женщина в соломенной шляпе. Никиту окружили. Он отпихивался руками и рвался к дому. – На кровати лежит! – исступленно кричал Пряхин. – Пусти, говорю! По его лицу катились огненные слезы. Он ударил по голове Гигиенишвили, который преграждал ему дорогу, и бросился во двор. Через минуту он выбежал оттуда, неся лестницу. – Остановите его! – закричала женщина в соломенной шляпе. – Он сгорит! – Уйди, говорю! – вопил Никита Пряхин, приставляя лестницу к стене и отталкивая молодых людей из толпы, которые хватали его за ноги. – Не дам ей пропасть! Душа горит! Он лягался ногами и лез вверх, к дымящемуся окну второго этажа. – Назад! – кричали из толпы. – Зачем полез? Сгоришь! – На кровати лежит! – продолжал выкликать Никита. – Цельная бутылка хлебного вина! Что ж, пропадать ей, православные граждане? С неожиданным проворством Пряхин ухватился за оконный слив и мигом исчез, втянутый внутрь воздушным насосом. Последние слова его были: «Как пожелаем, так и сделаем». В переулке наступила тишина, прерванная колоколом и трубными сигналами пожарного обоза. Во двор вбежали топорники в негнущихся брезентовых костюмах с широкими синими поясами. Через минуту после того как Никита Пряхин совершил единственный за всю свою жизнь героический поступок, от дома отделилось и грянуло оземь горящее бревно. Крыша, треща, разошлась и упала внутрь дома. К небу поднялся сия–ющий столб, словно бы из дома выпустили ядро на луну. Так погибла квартира номер три, известная больше под названием «Вороньей слободки». Внезапно в переулке послышался гром копыт. В блеске пожара промчался на извозчике инженер Талмудовский. На коленях у него лежал заклеенный ярлыками чемодан. Подскакивая на сиденье, инженер наклонялся к извозчику и кричал: – На вокзал! Ноги моей здесь не будет при таком окладе жалования ! Пошел скорей! И тотчас же его жирная, освещенная огнями и пожарными факелами спина скрылась за поворотом.

Варвара Птибурдукова была счастлива. Сидя за круглым столом, она обводила взором свое хозяйство. В комнате Птибурдуковых стояло много мебели, так что свободного места почти не было. Но и той площади, которая оставалась, было достаточно для счастья. Лампа посылала свет за окно, где, как дамская брошь, дрожала маленькая зеленая ветка. На столе лежали печенье, конфеты и маринованный судак в круглой железной коробочке. Штепсельный чайник собрал на своей кривой поверхности весь уют птибурдуковского гнезда. В нем отражались и кровать, и белые занавески, и ночная тумбочка. Отражался и сам Птибурдуков, сидевший напротив жены в синей пижаме со шнурками. Он тоже был счастлив. Пропуская сквозь усы папиросный дым, он выпиливал лобзиком из фанеры игрушечный дачный нужник. Работа была кропотливая. Необходимо было выпилить стенки, наложить косую крышку, устроить внутреннее оборудование, застеклить окошечко и приделать к дверям микроскопический крючок. Птибурдуков работал со страстью; он считал выпиливание по дереву лучшим отдыхом.

Окончив работу, инженер радостно засмеялся, похлопал жену по толстой теплой спине и придвинул к себе коробочку с судаком. Но в эту минуту послышался сильный стук в дверь, мигнула лампа, и чайник сдвинулся с проволочной подставки.

Кто бы это так поздно? - молвил Птибурдуков, открывая дверь.

На лестнице стоял Васисуалий Лоханкин - Он по самую бороду был завернут в белое марсельское одеяло, из-под которого виднелись волосатые ноги. К груди он прижимал книгу «Мужчина и женщина», толстую и раззолоченную, как икона. Глаза Васисуалия блуждали.

Милости просим, - ошеломленно сказал инженер, делая шаг назад. - Варвара, что это?

Я к вам пришел навеки поселиться, - ответил Лоханкин гробовым ямбом, - надеюсь я найти у вас приют.

Как - приют? - сказал Птибурдуков багровея. - Что вам угодно, Васисуалий Андреевич?

На площадку выбежала Варвара,

Сашук! Посмотри, он голый! - закричала она, - Что случилось, Васисуалий? Да войди же, войдите.

Лоханкин переступил порог босыми ногами и, бормоча: «Несчастье, несчастье», начал метаться по комнате. Концом одеяла он сразу смахнул на пол тонкую столярную работу Птибурдукова. Инженер отошел в угол, чувствуя, что ничего хорошего уже не предвидится.

Какое несчастье? - допытывалась Варвара. - Почему ты в одном одеяле?

Я к вам пришел навеки поселиться, - повторил Лоханкин коровьим голосом.

Его желтая барабанная пятка выбивала по чистому восковому полу тревожную дробь.

Что ты ерунду мелешь? - набросилась Варвара на бывшего мужа. - Ступай домой и проспись. Уходи отсюда! Иди, иди домой!

Уж дома нет, - сказал Васисуалий, продолжая дрожать. - Сгорел до основанья. Пожар, пожар погнал меня сюда. Спасти успел я только одеяло и книгу спас любимую притом. Но раз вы так со мной жестокосердны, уйду я прочь и прокляну притом.

Васисуалий, горестно шатаясь, пошел к выходу. Но Варвара с мужем удержали его. Они просили прощенья, говорили, что не разобрали сразу, в чем дело, и вообще захлопотали. На свет были извлечены новый пиджачный костюм Птибурдукова, белье и ботинки.

Пока Лоханкин одевался, супруги совещались в коридоре.

Куда его устроить? - шептала Варвара. - Он не может у нас ночевать, у нас одна комната.

Я тебе удивляюсь, - сказал добрый инженер, - у человека несчастье, а ты думаешь только о своем благополучии.

Когда супруги вернулись в комнату, погорелец сидел за столом и прямо из железной коробочки ел маринованную рыбу. Кроме того, с полочки были сброшены два тома «Сопротивления материалов», и их место заняла раззолоченная «Мужчина и женщина».

Неужели весь дом сгорел? - сочувственно спросил Птибурдуков. - Вот ужас!

А я думаю, что, может, так надо, - сказал Васисуалий, приканчивая хозяйский ужин, - может быть, я выйду из пламени преобразившимся, а? Но он не преобразился.

Когда обо всем было переговорено, Птибурдуковы стали устраиваться на ночь. Васисуалию постлали матрасик на том самом остатке площади, которого еще час назад было достаточно для счастья. Окно закрыли, потушили свет, и в комнату вошла ночь. Минут двадцать все лежали молча, время от времени ворочаясь и тяжело вздыхая. Потом с полу донесся тягучий шепот Лоханкина:

Варвара! Варвара! Слушай, Варвара?

Чего тебе? - негодующе спросила бывшая жена.

Почему ты от меня ушла, Варвара? Не дождавшись ответа на этот принципиальный вопрос, Васисуалий заныл:

Ты самка, Варвара! Ты волчица! Волчица ты, тебя я презираю…

Инженер недвижимо лежал в постели, задыхаясь от злости и сжимая кулаки.

«Воронья слободка» загорелась в двенадцать часов вечера, в то самое время, когда Остап Бендер танцевал танго в пустой конторе, а молочные братья Балаганов и Паниковский выходили из города, сгибаясь под тяжестью золотых гирь.

В длинной цепи приключений, которые предшествовали пожару в квартире номер три, начальным звеном была ничья бабушка. Она, как известно, жгла на своей антресоли керосин, так как не доверяла электричеству. После порки Васисуалия Андреевича в квартире давно уже не происходило никаких интересных событий, и беспокойный ум камергера Митрича томился от вынужденного безделья. Поразмыслив хорошенько о бабушкиных привычках, он встревожился.

Сожжет, старая, всю квартиру! - бормотал он. - Ей что? А у меня одна рояль, может быть, две тысячи стоит.