И сказал он встань иди. Апо-столь-ское чте-ние на Ли-тур-гии

Повесть «Встань и иди» - история взаимоотношений отца и сына, от имени которого выступает рассказчик-автор. Разделенная на относительно короткие двадцать две главы, она честно рассказывает о сыновних чувствах, искренних и спонтанных, переходящих от обожания к жалости, от глубокой преданности к исполнению долга, от искренней любви к снисходительности и даже злобе. Благополучно сложившаяся судьба сына-писателя вступает в постоянное противоречие с судьбой отца-арестанта, отца-ссыльного, не имеющего приличного и постоянного места жительства.

Первые впечатления сына об отце - красивые отслужившие денежные знаки, связанные со словом «биржа», где работает отец, их дают играть детям. Потом у мальчика появляется впечатление, что его отец самый сильный, самый быстрый и самый находчивый. Это мнение поддерживается домашней легендой. В первую мировую отец заслужил два Георгиевских креста, ходил в штыковую атаку, заменил в бою убитого командира. Он был дерзок, его боялись поклонники матери. Он был победителем. Известная в Москве красивая женщина-писательница написала целую книгу о том, как она любила отца и как ревновала его к своей сестре, еще более известной и красивой женщине. Но вот однажды отца арестовывают, осуждают на три года «вольного» поселения в Сибири. Сын с матерью, оставшиеся почти без денег и без поддержки, как подарок воспринимают летнюю поездку к отцу в Иркутск.

Следующее место ссылки отца - Саратов, где сын чувствует себя счастливым, он начинает заниматься здесь коллекционированием бабочек и получает первый урок от ссыльного биолога, погасившего его неистовство собирательства, ставшее разрушительным началом его характера. Чуть повзрослев, он начинает коллекционировать карты и атласы. Все стены его комнаты увешаны картами земного шара и пяти материков, земной флоры и фауны. Вернувшийся наконец из ссылки отец рад встрече с изменившимся домом и семьей, но вынужден уехать на жительство в поселок Бакшеево, центр, обслуживающий Шатурскую электростанцию. Однако и здесь в период майской предпраздничной чистки 1937 г. отца арестовывают, обвинив в поджоге торфяных разработок. Не помогает и доказанный факт, что во время пожара он находился в Москве.

В 40-м г. в исправительно-трудовом лагере происходит новая встрече сына с отцом. Это один из самых счастливых дней, прожитых ими вместе. Во время пирушки в холодном бараке сын чувствует себя добрым и героическим, с ним раскланиваются начальники и заключенные, симпатичные люди и мерзавцы. Все смотрят на него с восторгом и надеждой, как будто он наделен какой-то властью, и «власть эта несомненно от литературы», от тиражированного печатного слова. «А ты выглядишь настоящим мужчиной, - говорит отец. - Это самая прекрасная пора, молодость куда лучше отрочества и юности». После войны отец живет в Рохме, в забытой Богом глуши. Он худ, кожа да кости, обтянутые желтоватой кожей, лоб, скулы, челюсти, нос и какие-то костяные бугры около ушей, которые бывают лишь у умерших от голода. На нем ботинки, скроенные из автомобильных покрышек, штаны из мешковины с двумя синими заплатами на коленях и застиранная рубаха. Расфранченный сын, ставший богатым писателем, женатый на дочери советского вельможи, испытывает к отцу чувство глубокой жалости, смешанное с гадливостью. «Я ощутил прикосновение, вернее, тень прикосновения на своем колене. Опустил глаза и увидел что-то желтое, пятнистое, медленно, с робкой лаской ползущее по моей ноге. Какие-то косточки, стянутые темной, черно-желтой перепонкой, лягушачья лапка, и эта лягушачья лапка была рукой отца!» Грустно и тяжко видеть сыну отца на предельной стадии физиологической униженности. Но при всем этом отец, как человек, обладающий гордостью, рассказывает сыну о прошедших годах горя и унижений очень скупо, не жалуясь, не возмущаясь, возможно, потому, что хотел пощадить сына, который молод и которому еще жить и жить.

В Рохме отец снова работает в плановом отделе с арифмометром в руках, но уже без прежнего блеска, часто морща лоб, видимо забывая какую-то цифру. Он по-прежнему добросовестен, но сотрудники не понимают его и часто унижают. Сына угнетает бесперспективность судьбы отца. Но вот наконец отец получает возможность приехать в Москву, войти в старую знакомую квартиру, принять ванну, сесть вместе с родными за стол. Близкие прячут отца от друзей и знакомых, для чего часто просят его выйти в коридор, оставаться в темной комнате или в уборной.

Возвращение в Москву было не таким, каким оно виделось отцу. Его поколение сильно поредело, кто пропал в ссылке, кто погиб на войне. Уцелевшие могикане - люди старомодно-порядочные, отец встречается с ними, но с первых же попыток отказывается от возобновления былых связей. Безнадежно постаревшие, ни в чем не преуспевшие, задавленные страхом люди ему неинтересны.

Незадолго до смерти помолодевший, как будто обретший свою прежнюю уверенность, отец приезжает в Москву и как бы заново с ней знакомится: столько изменилось вокруг. Но, уехав в Рохму, он заболевает и уже больше не встает. Сыну так и не удалось вернуть его в лоно семьи.

А теперь за работу, рычаги! Оглядываться незачем. Девушке, тем более девушке-инвалиду, всегда уступят дорогу. Я поворачиваю. Я поворачиваю, проехав мост Шарантон. Я наклоняюсь, как прежде при езде на велосипеде, и делаю крутой поворот, который выносит меня прямо на набережную Альфор. Источник неиссякаемого гула - решетка шлюза - погружает в реку все свои пятьдесят шесть ржавых прутьев. Я говорю пятьдесят шесть не наобум: девчонкой я пересчитывала их каждую неделю. Мощный каскад воды, низвергаясь, разделяется на потоки, похожие на борозды земли, выходящие из-под длинного ряда лемехов американского плуга, и гонит по течению белую пену. А на верхнем плесе славная медлительная старушка Марна матово поблескивает, покрытая листьями кувшинок и тенями облаков, которые делают сентябрьские реки похожими на пятнистую амальгаму гостиничных зеркал.

Набережная почти безлюдна. Только разбросанная по ней замасленная бумага да скомканные газеты напоминают, что накануне, как и каждое воскресенье, здесь прогуливались толпы машинисток, которых счетоводы вели под руку в ресторанчики, к лодкам или в кусты на островах. По шоссе метров на сто впереди никого нет, если не считать двух велосипедистов, беспечно выписывающих зигзаги на своих дюралевых машинах с гоночным рулем и шинами-однотрубками - такие модели в почете у парней из пригорода. Они едут не спеша, выпрямившись в седле, одна рука на руле, вторая красноречиво, с увлечением комментирует последний матч регби.

Раздраженная их медлительностью, я прибавляю ходу, нагоняю их и даю пронзительный сигнал - повелительный гудок, не вызывающий и тени сомнения, что за ними едет автомашина. Они испуганно хватаются за руль двумя руками и шарахаются к тротуару. Но, увидев девушку, которая удобно сидит в коляске и обгоняет их с самой невинной миной, старший наклоняется к рулю и изо всех сил жмет на никелированные педали. Я слышу, как он бормочет сквозь зубы:

Чертова параличка!

Бешено замелькав пятками, он по выбоинам вырывается вперед, в то время как его одноклубник оторопело меня рассматривает. Жалея об отсутствии вспомогательного мотора, я налегаю на рычаги. Я сижу так прямо, грудь под белым платьем подпрыгивает так задорно, у меня так порозовели щеки, а аккуратно скрещенные голые ноги (перед выездом я старательно их уложила) так похожи на здоровые, что мальчишка воображает, будто это розыгрыш.

Все ясно! - кричит он. - Разъезжаем в коляске папы-инвалида.

Он тоже уносится вперед, ритмично раскачиваясь, подняв зад и опустив, как форштевень, нос. Оставим его без ответа. Не удостоим даже взглядом его фуфайку с названием команды. К тому же я запыхалась и придется замедлить ход. Только замедлить - я не остановлюсь ни за что на свете: я еще так глупа, что верю в «злую волю» своих мышц и улыбаюсь, когда мне этого вовсе не хочется. Вот и сейчас я должна улыбнуться. Правой половиной лица. Это уговор с самой собой, своего рода ритуал. По тем же соображениям другая половина лица не должна улыбаться. Улыбнемся и проведем языком по потрескавшимся губам с фиолетовым оттенком или, как уверяет Матильда, цвета перезрелой малины. А теперь пусть язык вернется в рот и продолжает бодро шевелиться там, посылая сквозь зубы предписанный в таких случаях припев: «Ты не плачь, Мари, та-та-та… Не грусти, та-та-та, та-та-та…» Очень скоро я умолкаю, потому что сейчас мне придется проехать мимо того, прежнего дома, мимо дома маленькой Констанции Орглез, у которой были родители и ноги. Однако я его не вижу, я отворачиваюсь; я только знаю, что он стоит здесь, и могу, не глядя, указать его местоположение с точностью до десяти сантиметров. Нет, нет, будем напевать. Даже петь почти в полный голос. Зачем мне надо бахвалиться, зачем надо, чтобы фальшивые ноты сменились таким обрывком фразы:

Эти голубчики были бы потрясены, увидев через пять минут…

Ведь на деле мне потребуется добрых двадцать минут, чтобы добраться до того места, где я собираюсь «потрясать». Скажем точнее: где я собираюсь потрясти самое себя, ибо я выбрала это местечко под крутым берегом реки именно для того, чтобы избежать вопросов, любопытных взглядов и, главное, постороннего вмешательства. Какой бассейн, спрашиваю я вас, предоставил бы калеке возможность попытать счастья в прыжках с трамплина? Какой учитель плавания смог бы понять мотивы ее поступков, скрытые, как ядрышко миндаля, и такие же горькие? Как ему объяснить, что речь здесь идет вовсе не об интересном случае помешательства, не о дурацком рекорде, не о способе самоубийства, а просто-напросто о рискованной попытке самоутверждения, о чем-то среднем между купанием в водах Лурда и купанием Ахилла

«Тю-тю-тю…» Теперь я насвистываю. Чуть слышно. И медленнее двигаю рычаги. Мне почему-то кажется, что, если я буду чересчур энергично работать ими, это вызовет подозрение у прохожих; правда, они встречаются все реже и реже, а когда я спущусь по ступенькам за парапет, им и вовсе не будет меня видно. Да, спущусь по ступенькам. Чтобы плюхнуться в реку. В реку. В то, что называется рекой, то есть в бездонную пропасть. Это экстравагантно, это смешно. Не важно, что это может показаться экстравагантным. Хуже, если будет выглядеть смешно… Но что поделаешь, ведь выполнить это необходимо! Не в моих правилах сдаваться в последний момент, отступать от своих решений, хороши они или нет. А это решение я обдумываю уже не одну неделю. И случай слишком удобен. Не так-то легко обмануть ревностную заботливость Матильды, которая покидает свою пишущую машинку только раз в месяц, когда отправляется за новым запасом копирки и восковки. Еще труднее ускользнуть от горе-художника, надоеды Миландра с его обескураживающей нежностью.

Этот Миландр… На всякий случай оглянемся по сторонам… Поскольку он мой дальний родственник и друг детства, поскольку он влюблен в мои шестнадцать лет и в мои ноги, которых у меня уже нет, Миландр считает, что у него есть на меня какие-то права. Я никогда не могу быть уверенной, что мне удастся обмануть его интуицию, уйти от его терпеливого, пассивного надзора. Он, словно одуванчик, внезапно вырастает между плитами мостовой, неожиданно высовывает свою круглую голову с растрепанными на ветру волосами. Однако на этот раз Миландр, кажется, достаточно далеко. Набережная Альфор, улица де Мулэн уже позади. Вот и «Русалка». Не стоит вспоминать, что я была одной из ее лучших пловчих. Вот остров Шарантонно, тянущийся параллельно проспекту Фоша. Под сводами тоннеля ни души. На проволоке между платанами сушатся длинная ночная сорочка и три пары розовых штанишек, аккуратно закрепленных прищепками. Мутная вода кажется неподвижной - гладкая поверхность с клеймами кувшинок. На противоположном берегу по-военному выстроились купальные кабины. Окружающая обстановка не вдохновляет на героические подвиги. Только чистое, чуть голубоватое небо без голубей и ласточек, но залитое солнцем, еще может удовлетворить моим вкусам. Вот это небо! Запрокинем голову, поднимем глаза, как поднимают на кораблях флаги, - пусть их взгляд плывет высоко-высоко, от одного оттенка синевы к другому.

Коляска все катится вперед по той части бечевника, которая называется авеню Жоффр. Справа наконец потянулись виллы. Слева все реже попадаются клубы пловцов и искусственные пляжи. Мне очень подошел бы бассейн, предназначенный для ASA, но слишком уж он открыт для взоров тех, кто идет по длинным мосткам. Маленькая пристань Элан тоже безлюдна. Но о ней не может быть и речи: именно тут качается красная лодка спасательной станции. Вот где можно было бы отличиться! Нет, надо отъехать немного подальше, туда, где возле острова Корбо Марна перестает быть благоустроенной, контролируемой рекой, доступной любому начинающему пловцу, туда, где она предоставлена преимущественно рыбам - если верить заклинаниям муниципальных властей. Вот первое из них, широко намалеванное черной краской по парапету: «Купаться запрещено».

Повесть «Встань и иди» - история взаимоотношений отца и сына, от имени которого выступает рассказчик-автор. Разделённая на относительно короткие двадцать две главы, она честно рассказывает о сыновних чувствах, искренних и спонтанных, переходящих от обожания к жалости, от глубокой преданности к исполнению долга, от искренней любви к снисходительности и даже злобе. Благополучно сложившаяся судьба сына-писателя вступает в постоянное противоречие с судьбой отца-арестанта, отца-ссыльного, не имеющего приличного и постоянного места жительства.

Первые впечатления сына об отце - красивые отслужившие денежные знаки, связанные со словом «биржа», где работает отец, их дают играть детям. Потом у мальчика появляется впечатление, что его отец самый сильный, самый быстрый и самый находчивый. Это мнение поддерживается домашней легендой. В первую мировую отец заслужил два Георгиевских креста, ходил в штыковую атаку, заменил в бою убитого командира. Он был дерзок, его боялись поклонники матери. Он был победителем. Известная в Москве красивая женщина-писательница написала целую книгу о том, как она любила отца и как ревновала его к своей сестре, ещё более известной и красивой женщине. Но вот однажды отца арестовывают, осуждают на три года «вольного» поселения в Сибири. Сын с матерью, оставшиеся почти без денег и без поддержки, как подарок воспринимают летнюю поездку к отцу в Иркутск.

Следующее место ссылки отца - Саратов, где сын чувствует себя счастливым, он начинает заниматься здесь коллекционированием бабочек и получает первый урок от ссыльного биолога, погасившего его неистовство собирательства, ставшее разрушительным началом его характера. Чуть повзрослев, он начинает коллекционировать карты и атласы. Все стены его комнаты увешаны картами земного шара и пяти материков, земной флоры и фауны. Вернувшийся наконец из ссылки отец рад встрече с изменившимся домом и семьёй, но вынужден уехать на жительство в посёлок Бакшеево, центр, обслуживающий Шатурскую электростанцию. Однако и здесь в период майской предпраздничной чистки 1937 г. отца арестовывают, обвинив в поджоге торфяных разработок. Не помогает и доказанный факт, что во время пожара он находился в Москве.

В 40-м г. в исправительно-трудовом лагере происходит новая встрече сына с отцом. Это один из самых счастливых дней, прожитых ими вместе. Во время пирушки в холодном бараке сын чувствует себя добрым и героическим, с ним раскланиваются начальники и заключённые, симпатичные люди и мерзавцы. Все смотрят на него с восторгом и надеждой, как будто он наделён какой-то властью, и «власть эта несомненно от литературы», от тиражированного печатного слова. «А ты выглядишь настоящим мужчиной, - говорит отец. - Это самая прекрасная пора, молодость куда лучше отрочества и юности». После войны отец живёт в Рохме, в забытой Богом глуши. Он худ, кожа да кости, обтянутые желтоватой кожей, лоб, скулы, челюсти, нос и какие-то костяные бугры около ушей, которые бывают лишь у умерших от голода. На нем ботинки, скроенные из автомобильных покрышек, штаны из мешковины с двумя синими заплатами на коленях и застиранная рубаха. Расфранчённый сын, ставший богатым писателем, женатый на дочери советского вельможи, испытывает к отцу чувство глубокой жалости, смешанное с гадливостью. «Я ощутил прикосновение, вернее, тень прикосновения на своём колене. Опустил глаза и увидел что-то жёлтое, пятнистое, медленно, с робкой лаской ползущее по моей ноге. Какие-то косточки, стянутые тёмной, черно-жёлтой перепонкой, лягушачья лапка, и эта лягушачья лапка была рукой отца!» Грустно и тяжко видеть сыну отца на предельной стадии физиологической униженности. Но при всем этом отец, как человек, обладающий гордостью, рассказывает сыну о прошедших годах горя и унижений очень скупо, не жалуясь, не возмущаясь, возможно, потому, что хотел пощадить сына, который молод и которому ещё жить и жить.

В Рохме отец снова работает в плановом отделе с арифмометром в руках, но уже без прежнего блеска, часто морща лоб, видимо забывая какую-то цифру. Он по-прежнему добросовестен, но сотрудники не понимают его и часто унижают. Сына угнетает бесперспективность судьбы отца. Но вот наконец отец получает возможность приехать в Москву, войти в старую знакомую квартиру, принять ванну, сесть вместе с родными за стол. Близкие прячут отца от друзей и знакомых, для чего часто просят его выйти в коридор, оставаться в тёмной комнате или в уборной.

Возвращение в Москву было не таким, каким оно виделось отцу. Его поколение сильно поредело, кто пропал в ссылке, кто погиб на войне. Уцелевшие могикане - люди старомодно-порядочные, отец встречается с ними, но с первых же попыток отказывается от возобновления былых связей. Безнадёжно постаревшие, ни в чем не преуспевшие, задавленные страхом люди ему неинтересны.

Незадолго до смерти помолодевший, как будто обретший свою прежнюю уверенность, отец приезжает в Москву и как бы заново с ней знакомится: столько изменилось вокруг. Но, уехав в Рохму, он заболевает и уже больше не встаёт. Сыну так и не удалось вернуть его в лоно семьи.

Нагибин Ю.М., Встань и иди.
Повесть "Встань и иди" - история взаимоотношений отца и сына, от имени которого выступает рассказчик-автор. Разделенная на относительно короткие двадцать две главы, она честно рассказывает о сыновних чувствах, искренних и спонтанных, переходящих от обожания к жалости, от глубокой преданности к исполнению долга, от искренней любви к снисходительности и даже злобе. Благополучно сложившаяся судьба сына-писателя вступает в постоянное противоречие с судьбой отца-арестанта, отца-ссыльного, не имеющего приличного и постоянного места жительства.
Первые впечатления сына об отце - красивые отслужившие денежные знаки, связанные со словом "биржа", где работает отец, их дают играть детям. Потом у мальчика появляется впечатление, что его отец самый сильный, самый быстрый и самый находчивый. Это мнение поддерживается домашней легендой. В первую мировую отец заслужил два Георгиевских креста, ходил в штыковую атаку, заменил в бою убитого командира. Он был дерзок, его боялись поклонники матери. Он был победителем. Известная в Москве красивая женщина-писательница написала целую книгу о том, как она любила отца и как ревновала его к своей сестре, еще более известной и красивой женщине. Но вот однажды отца арестовывают, осуждают на три года "вольного" поселения в Сибири. Сын с матерью, оставшиеся почти без денег и без поддержки, как подарок воспринимают летнюю поездку к отцу в Иркутск.
Следующее место ссылки отца - Саратов, где сын чувствует себя счастливым, он начинает заниматься здесь коллекционированием бабочек и получает первый урок от ссыльного биолога, погасившего его неистовство собирательства, ставшее разрушительным началом его характера. Чуть повзрослев, он начинает коллекционировать карты и атласы. Все стены его комнаты увешаны картами земного шара и пяти материков, земной флоры и фауны. Вернувшийся наконец из ссылки отец рад встрече с изменившимся домом и семьей, но вынужден уехать на жительство в поселок Бакшеево, центр, обслуживающий Шатурскую электростанцию. Однако и здесь в период майской предпраздничной чистки 1937 г. отца арестовывают, обвинив в поджоге торфяных разработок. Не помогает и доказанный факт, что во время пожара он находился в Москве.
В 40-м г. в исправительно-трудовом лагере происходит новая встрече сына с отцом. Это один из самых счастливых дней, прожитых ими вместе. Во время пирушки в холодном бараке сын чувствует себя добрым и героическим, с ним раскланиваются начальники и заключенные, симпатичные люди и мерзавцы. Все смотрят на него с восторгом и надеждой, как будто он наделен какой-то властью, и "власть эта несомненно от литературы", от тиражированного печатного слова. "А ты выглядишь настоящим мужчиной, - говорит отец. - Это самая прекрасная пора, молодость куда лучше отрочества и юности". После войны отец живет в Рохме, в забытой Богом глуши. Он худ, кожа да кости, обтянутые желтоватой кожей, лоб, скулы, челюсти, нос и какие-то костяные бугры около ушей, которые бывают лишь у умерших от голода. На нем ботинки, скроенные из автомобильных покрышек, штаны из мешковины с двумя синими заплатами на коленях и застиранная рубаха. Расфранченный сын, ставший богатым писателем, женатый на дочери советского вельможи, испытывает к отцу чувство глубокой жалости, смешанное с гадливостью. "Я ощутил прикосновение, вернее, тень прикосновения на своем колене. Опустил глаза и увидел что-то желтое, пятнистое, медленно, с робкой лаской ползущее по моей ноге. Какие-то косточки, стянутые темной, черно-желтой перепонкой, лягушачья лапка, и эта лягушачья лапка была рукой отца!" Грустно и тяжко видеть сыну отца на предельной стадии физиологической униженности. Но при всем этом отец, как человек, обладающий гордостью, рассказывает сыну о прошедших годах горя и унижений очень скупо, не жалуясь, не возмущаясь, возможно, потому, что хотел пощадить сына, который молод и которому еще жить и жить.
В Рохме отец снова работает в плановом отделе с арифмометром в руках, но уже без прежнего блеска, часто морща лоб, видимо забывая какую-то цифру. Он по-прежнему добросовестен, но сотрудники не понимают его и часто унижают. Сына угнетает бесперспективность судьбы отца. Но вот наконец отец получает возможность приехать в Москву, войти в старую знакомую квартиру, принять ванну, сесть вместе с родными за стол. Близкие прячут отца от друзей и знакомых, для чего часто просят его выйти в коридор, оставаться в темной комнате или в уборной.
Возвращение в Москву было не таким, каким оно виделось отцу. Его поколение сильно поредело, кто пропал в ссылке, кто погиб на войне. Уцелевшие могикане - люди старомодно-порядочные, отец встречается с ними, но с первых же попыток отказывается от возобновления былых связей. Безнадежно постаревшие, ни в чем не преуспевшие, задавленные страхом люди ему неинтересны.
Незадолго до смерти помолодевший, как будто обретший свою прежнюю уверенность, отец приезжает в Москву и как бы заново с ней знакомится: столько изменилось вокруг. Но, уехав в Рохму, он заболевает и уже больше не встает. Сыну так и не удалось вернуть его в лоно семьи.

Ни-ко-лай Бру-ни. Ов-чая ку-пель
(ис-це-ле-ние рас-слаб-лен-но-го).
1885. СПб., Рус-ский му-зей

По-ста-ра-ем-ся ещё раз уяс-нить ло-ги-ку че-ре-до-ва-ния «недель» (вос-кре-се-ний) Пас-халь-но-го цик-ла. Мы пом-ним, что две сле-ду-ю-щие за Пас-хой неде-ли по-свя-ще-ны со-бы-ти-ям, непо-сред-ствен-но свя-зан-ным с этим ве-ли-чай-шим празд-ни-ком. Со-мне-нию неве-ру-ю-ще-го (то есть невер-но-го) апо-сто-ла Фо-мы про-ти-во-по-став-ле-ны вер-ность и лю-бовь про-стых жен-щин-ми-ро-но-сиц и двух тай-ных уче-ни-ков Иису-са Хри-ста. В этом - глу-бо-кий смысл и на-зи-да-ние.

Сле-ду-ю-щие же три неде-ли (пред-ше-ству-ю-щие празд-ни-ку Воз-не-се-ния Гос-под-ня) слов-но бы воз-вра-ща-ют нас в про-шлое, на-по-ми-ная о трёх со-бы-ти-ях, от-но-ся-щих-ся ещё ко вре-ме-ни об-ще-ствен-но-го слу-же-ния Иису-са Хри-ста, про-те-кав-ше-го меж-ду 27 и 30 го-да-ми I ве-ка. В этих спа-си-тель-ных де-я-ни-ях Он от-крыл Своё Бо-же-ствен-ное до-сто-ин-ство и си-лу. Те-перь, в све-те Вос-кре-се-ния, они вполне уяс-ни-мы как под-го-то-ви-тель-ные к нему сту-пе-ни, - но то-гда, при жиз-ни Спа-си-те-ля, вос-при-ни-ма-лись по-раз-но-му и не смог-ли вра-зу-мить да-же бли-жай-ших уче-ни-ков, ма-ло-душ-но оста-вив-ших сво-е-го Учи-те-ля.

Чет-вер-тую неде-лю по Па-схе Пра-во-слав-ная Цер-ковь по-свя-ща-ет вос-по-ми-на-нию ис-це-ле-ния Иису-сом Хри-стом од-но-го па-ра-ли-зо-ван-но-го че-ло-ве-ка во вре-мя ев-рей-ско-го празд-ни-ка Пя-ти-де-сят-ни-цы. Ис-це-лив без-на-деж-но боль-но-го че-ло-ве-ка так без-услов-но «про-сто» - при-ка-зав ему встать и хо-дить! - Иисус Хри-стос вновь от-крыл Своё Цар-ское до-сто-ин-ство, по-ка-зав, что Он - во-ис-ти-ну Вла-ды-ка жиз-ни.

Этот важ-ный эпи-зод свя-щен-ной ис-то-рии на-по-ми-на-ет нам так-же о тес-ной свя-зи меж-ду гре-хом и неду-гом, о том, что бо-лезнь те-лес-ная яв-ля-ет-ся ча-сто след-стви-ем ду-хов-ной рас-слаб-лен-но-сти и неве-рия, и о том, что ис-тин-ное ис-це-ле-ние да-ру-ет-ся че-ло-ве-ку Свы-ше. По-че-му в дан-ном слу-чае Хри-стос из мно-же-ства боль-ных вы-брал имен-но это-го че-ло-ве-ка, ока-зав-ше-го-ся яв-но недо-стой-ным та-ко-го да-ра, - мы не зна-ем. (Ведь имен-но всё умно-жа-ю-щи-е-ся об-ви-не-ния в на-ру-ше-нии Мо-и-се-е-ва За-ко-на и, на-ко-нец, в бо-го-хуль-стве, в том, что Иисус «де-ла-ет Се-бя рав-ным Бо-гу», и по-слу-жи-ли в ко-неч-ном ито-ге при-чи-ной вы-не-се-ния Ему смерт-но-го при-го-во-ра.) Воз-мож-но, Он хо-тел дать это-му че-ло-ве-ку шанс осо-знать смысл по-ра-зив-шей его ко-гда-то бо-лез-ни и на-чать но-вую жизнь? «Бо-же-ствен-ная ло-ги-ка» нам, лю-дям, ни-ко-гда не станет до кон-ца оче-вид-ной и «непро-ти-во-ре-чи-вой».

В сре-ду чет-вёр-той сед-ми-цы по Па-схе (в этом го-ду 10 мая) празд-ну-ет-ся Пре-по-ло-ве-ние Пя-ти-де-сят-ни-цы , - т. е. день, на-хо-дя-щий-ся в цен-тре пя-ти-де-ся-ти-днев-но-го ка-лен-дар-но-го пе-ри-о-да и как бы зри-мо со-еди-ня-ю-щий со-бой два ве-ли-чай-ших празд-ни-ка по-движ-но-го цик-ла - Пас-ху и Пя-ти-де-сят-ни-цу (День Свя-той Тро-и-цы). Те-мой Пре-по-ло-ве-ния яв-ля-ет-ся про-по-ведь Иису-са Хри-ста в Иеру-са-ли-ме на осен-нем празд-ни-ке Ку-щей (Ша-тров, Па-ла-ток) - тре-тьем ве-ли-чай-шем празд-ни-ке Вет-хо-за-вет-ной Церк-ви.

«В по-след-ний, са-мый ве-ли-кий день празд-ни-ка Иисус встал и гром-ким го-ло-сом вос-клик-нул: „Тот, кто жаж-дет, пусть при-хо-дит ко Мне! И кто ве-рит в Ме-ня, пусть пьет! Ибо так го-во-рит Пи-са-ние: „Из серд-ца его по-те-кут ре-ки во-ды жи-вой“. - Иисус ска-зал так о Ду-хе, Ко-то-ро-го по-лу-чат те, кто по-ве-рит в Него», - по-яс-ня-ет еван-ге-лист Иоанн ().

Вполне ло-гич-но, что те-ма древ-не-го биб-лей-ско-го сим-во-ла Ду-ха-Во-ды по-лу-ча-ет своё про-дол-же-ние и по-дроб-ное ис-тол-ко-ва-ние в бо-го-слу-же-ни-ях сле-ду-ю-ще-го вос-кре-се-ния Пас-халь-но-го цик-ла - Неде-ли о са-ма-рян-ке (в этом го-ду 14 мая). Кто та-кие са-ма-ряне (са-ма-ри-тяне), по-че-му осо-бая пас-халь-ная неде-ля по-свя-ща-ет-ся жен-щине со-мни-тель-ной нрав-ствен-но-сти и ка-кое это име-ет от-но-ше-ние к нам - мы узна-ем через неде-лю.

Юрий Ру-бан,
канд. ист. на-ук, канд. бо-го-сло-вия

При-ло-же-ние

Апо-столь-ское чте-ние на Ли-тур-гии

( - За-ча-ло 23)

[Апо-стол Петр ис-це-ля-ет па-ра-ли-ти-ка и вос-кре-ша-ет Та-вифу]

[В те дни] слу-чи-лось, что Пётр, об-хо-дя всех, при-шёл и к свя-тым , жи-ву-щим в Лид-де. Там на-шёл он од-но-го че-ло-ве-ка по име-ни Эней, ле-жа-ще-го уже во-семь лет (или: с вось-ми лет) в по-сте-ли; был он рас-слаб-лен-ный (т. е. па-ра-ли-зо-ван-ный).

И ска-зал ему Пётр: «Эней! Ис-це-ля-ет те-бя Иисус Хри-стос; встань и сам пе-ре-сте-ли се-бе по-стель». И он тот-час встал. И уви-де-ли его все, жи-ву-щие в Лид-де и в Са-роне, ко-то-рые и об-ра-ти-лись к Гос-по-ду.

А в Ио ппии бы-ла некая уче-ни-ца по име-ни Та-вифа, что в пе-ре-во-де зна-чит «сер-на». Она бы-ла бо-га-та доб-ры-ми де-ла-ми и ми-ло-сты-ней, ко-то-рые и тво-ри-ла.

Слу-чи-лось в те дни, что она за-бо-ле-ла и умер-ла. Её об-мы-ли и по-ло-жи-ли в верх-ней ком-на-те. А так как Лид-да бы-ла близ Иоп-пии, то уче-ни-ки, услы-шав, что Пётр на-хо-дит-ся там, по-сла-ли к нему двух муж-чин про-сить: «Не по-ле-нись зай-ти к нам».

Петр, встав, по-шел с ни-ми; и ко-гда он при-был, его по-ве-ли на-верх в гор-ни-цу. И об-сту-пи-ли его все пла-чу-щие вдо-вы, по-ка-зы-вая хи-то-ны и гима тии , ка-кие де-ла-ла Сер-на, жи-вя с ни-ми. Петр вы-слал всех вон и, пре-кло-нив ко-ле-ни, по-мо-лил-ся. За-тем, по-вер-нув-шись к те-лу, ска-зал: «Та-вифа, встань!» И она от-кры-ла свои гла-за и, уви-дев Пет-ра, се-ла.

Он по-дал ей ру-ку и по-мог под-нять-ся, и, по-звав свя-тых и вдов, пред-ста-вил её жи-вой.

Это сде-ла-лось из-вест-ным по всей Иоп-пии, и мно-гие уве-ро-ва-ли в Гос-по-да.

Еван-гель-ское чте-ние на Ли-тур-гии

( - За-ча-ло 14)

[Ис-це-ле-ние рас-слаб-лен-но-го]

[В те дни] был иудей-ский празд-ник [Пя-ти-де-сят-ни-цы], и при-шел Иисус в Иеру-са-лим.

В Иеру-са-ли-ме же близ Ове-чьих [во-рот] есть ку-паль-ня, на-зы-ва-е-мая по-ев-рей-ски Бет-зата («Дом ми-ло-сер-дия») и име-ю-щая пять кры-тых га-ле-рей (букв. «пор-ти-ков»). В них ле-жа-ло мно-же-ство бо-ле-ю-щих, сле-пых, хро-мых, ис-сох-ших, [ожи-да-ю-щих дви-же-ния во-ды. Ведь ан-гел Гос-по-день вре-мя от вре-ме-ни схо-дил в ку-паль-ню и вол-но-вал во-ду; и пер-вый, вхо-див-ший в неё по-сле это-го вол-не-ния во-ды, - тот вы-здо-рав-ли-вал, ка-ким бы ни был одер-жим неду-гом.]

Там был некий че-ло-век, болев-ший трид-цать во-семь лет. Иисус, уви-дев его ле-жа-щим и узнав, что он так дол-го бо-ле-ет, спро-сил у него: «Хо-чешь ли стать здо-ро-вым?»

«Гос-по-дин мой, - от-ве-тил Ему боль-ной, - у ме-ня нет че-ло-ве-ка, ко-то-рый бы столк-нул (букв. „бро-сил“) ме-ня в ку-паль-ню, ко-гда в ней на-чи-на-ет бур-лить во-да. А по-ка я по-дой-ду, дру-гой рань-ше ме-ня спус-ка-ет-ся.»

Го-во-рит ему Иисус: «Встань, возь-ми свою по-стель (греч. кра бат-тос - „ло-же“, „одр“) и иди». И тот-час этот че-ло-век вы-здо-ро-вел, взял по-стель и стал хо-дить.

А бы-ло это в день суб-бот-ний. По-это-му иудеи го-во-ри-ли ис-це-лён-но-му: «Се-го-дня суб-бо-та; ты не дол-жен брать по-сте-ли».

Он от-ве-чал им: «Кто ме-ня ис-це-лил, Тот мне ска-зал: „Возь-ми по-стель твою и хо-ди“». Его спро-си-ли: «А кто Тот Че-ло-век, Ко-то-рый ска-зал те-бе: „Возь-ми и хо-ди“»?

Ис-це-лен-ный же не знал, кто Он, ведь Иисус скрыл-ся сре-ди лю-дей, быв-ших на том ме-сте.

По-том Иисус разыс-кал его в Хра-ме и ска-зал: «По-слу-шай, те-перь ты здо-ров. Боль-ше не гре-ши, чтобы не ста-ло с то-бой че-го ху-же».

Этот че-ло-век по-шел и рас-ска-зал иуде-ям, что ис-це-лив-ший его - это Иисус.

<По-то-му и на-ча-ли гнать иудеи Иису-са, что Он это де-лал в суб-бо-ту. Но Он от-ве-тил им: «Отец Мой до-ныне де-ла-ет, и Я де-лаю». И по-то-му тем бо-лее ис-ка-ли иудеи убить Его, что Он не толь-ко на-ру-шал суб-бо-ту, но и От-цом Сво-им на-зы-вал Бо-га, де-лая Се-бя рав-ным Бо-гу.>

При-ме-ча-ния

«Свя-ты-ми» (в зна-че-нии «из-бран-ны-ми») на-зы-ва-ли в апо-столь-ские вре-ме-на всех хри-сти-ан вне за-ви-си-мо-сти от их ду-хов-ных ка-честв (смот-ри-те да-лее уче-ни-ца ).

В от-ли-чие от еван-гель-ских уче-ни-ков, лич-но знав-ших Иису-са, сло-ва «уче-ник» и «уче-ни-ца» упо-треб-ля-ют-ся в кни-ге Де-я-ний для обо-зна-че-ния про-сто хри-сти-ан.

В ан-тич-ное вре-мя ви-дов одеж-ды бы-ло немно-го, преж-де все-го это хи-тон (по-все-днев-ная одеж-да, ча-сто пе-ре-во-дит-ся как ру-баш-ка ) и гима тий (верх-няя одеж-да, плащ ). Здесь - в зна-че-нии одеж-да во-об-ще, т. е. Та-вифа бы-ла уни-вер-саль-ной шве-ёй, спо-соб-ной шить как по-все-днев-ное, так и верх-нее пла-тье.

Это яв-ству-ет из даль-ней-ше-го еван-гель-ско-го по-вест-во-ва-ния (), уже не вхо-дя-ще-го в ли-тур-гий-ное чте-ние это-го вос-кре-се-нья. Вы-ше (см. Еван-гель-ское чте-ние) эти стро-ки за-клю-че-ны в уг-ло-вые скоб-ки, чтобы от-ли-чить их от соб-ствен-но ли-тур-гий-но-го чте-ния.